Она молча курит, потом гасит
окурок в пепельнице, вскакивает и расправляет юбку на костлявых
бедрах. — Спасибо, что выслушала меня.
Знаешь, я не слишком-то люблю говорить об этом. Пойду посмотрю, не проснулся ли
Якоб. У двери она поворачивается и как
бы мимоходом бросает: — Я забыла сказать, что сегодня
придет пробст Агрелль. Якоб хочет, чтобы тот его причастил. Он будет здесь в
час. Я позову тебя через несколько минут. Библиотека представляет из себя
большую прямоугольную комнату с двумя окнами, выходящими на Эвре
Слоттсгатан, вдоль стен — забитые книгами шкафы. Посередине стоит внушительных
размеров заваленный письменный стол. Узкий дверной проем ведет во внутренние
покои, где виднеется кровать с высокими спинками. У стола — кресло с
мощными подлокотниками и высокой спинкой. В кресле сидит Якоб. Он в
опрятном темном костюме, висящем мешком на его истощенной фигуре. Белый
жесткий воротничок на несколько номеров велик, руки покоятся на подлокотниках —
большие и бессильные, кисти высовываются из чересчур просторных манжет. Но
узел на галстуке безупречен, высокие ботинки блестят, холеные седые усы.
Ничто в старом господине не указывает на близкую смерть. Анна целует дядю Якоба в щеку и
обнимает его вместе с креслом, оба растроганы и чуть неуклюжи. Якоб кладет
свою 414 большую ладонь на ее волосы и
прижимает ее голову к своему плечу. — Дорогая Анна, как хорошо.
Дорогая Анна. Ты все такая же. Дорогая Анна. — Давно мы не видались. Правда
ведь давно? — Да, погоди-ка. Погоди, дай
вспомнить. Мы встречались в церкви Хедвиг Элеоноры два, нет, три года назад.
Хенрик произносил проповедь. Было просто-напросто Соборное воскресенье 1931
года, и ты, Анна, пришла туда с детьми и каким-то немецким мальчиком — разве не
так? — Да, с Хельмутом. — Географически отдаляешься от
человека, даже если расстояние не такое уж... Географически — да. Но не то
— как бы это сказать, — не то чтобы это особенно задевало. По крайней мере не
чувства. Я часто думаю о тебе, Анна. — А я думаю о... Они сейчас совсем близко, так
близко, что видят лишь кусочек лица и глаза. Анна во внезапном порыве
проводит рукой по щеке Якоба. — Не стану жаловаться. Я живу
хорошо, несмотря на весь этот кошмар. Только вот больно долго. Она не торопится,
эта самая. Это мне за то, что я всегда был нетерпелив и в то же время
ленив. Сейчас я вынужден напрягаться. Час за часом, минута за минутой. А я
— я хочу быть на ногах, в костюме. Хочу почаще сидеть в этом кресле. Тогда мне
легче дышится. Хотя порой бывает тяжко — здесь, среди моих старых книг. И
Мария открывает окна, впуская холодный воздух, ты понимаешь. У меня крепкое
сердце. Бьется и бьется. Как-то вечером оно заколотилось и встало — в раздумье,
и я подумал — сейчас! Но не тут-то было! И я сделался морфинистом. Это самое
прекрасное в этой длинной и тоскливой истории. Тебе, наверное, кажется, что
я эдакий болтливый бодрячок, — так это потому, что мне недавно сделали укол, и
это как рай — не могу вообразить себе ничего более милосердного. Сначала
боль и муки, а потом никакой боли — одна эйфория. Так что приходится делить
время на доброе и злое. Мария читает мне вслух по нескольку часов в день —
я слишком измотан, чтобы читать, да и голова в тумане. Но мы читаем «Сокровище
королевы»*. Иногда приходит органист
Домского собора, этот, как его там зовут — видишь, Анна, какой я стал
бестолковый, — вот, Аксель. Аксель Мурат. Приходит и играет на рояле в гостиной
— в ос- |