От отчаяния решаюсь обратиться ко всем присутствую­щим с речью. Сказать им, что работаю в кино уже сорок лет, сделал сорок пять фильмов, что ищу новые пути, стремлюсь обновить свой образный язык, ведь необходимо постоянно со­мневаться в достигнутом. Подчеркнуть, что я человек с боль­шим опытом, знаю свое дело и возникшая проблема — пустяк. Если бы я захотел, то мог бы, отъехав, снять общий план свер­ху, по диагонали, это было бы превосходным решением. Я, ко­нечно, в Бога не верю, но дело обстоит не так просто, каждый из нас носит в себе Бога, во всем есть своя закономерность, ко­торую мы иногда прозреваем, особенно в смертный час. Вот что мне хочется сказать им, но это ни к чему. Они уже отошли в глубь сумрачной студии, сбились в тесный кружок, стоят и спорят. Я не слышу слов, вижу только их спины.

Лечу в огромном самолете, я — единственный пассажир. Самолет отрывается от взлетной полосы, но не может набрать высоту и с грохотом несется над городскими проспектами на уровне верхних этажей. Я заглядываю в окна, там движутся, жестикулируют люди; свинцовое, предгрозовое небо. Я пола­гаюсь на искусство пилота и тем не менее сознаю, что конец близок.

И вот уже я парю сам, без самолета, машу особым образом руками и легко взлетаю, удивляюсь, почему никогда раньше не пробовал летать, ведь это так просто. В то же время пони­маю, что это — редкий дар, не все умеют летать. А некоторым из тех, кто умеет, приходится до изнеможения напрягать скрюченные руки и шею, я же парю свободно, как птица.

Лечу над равнинной местностью, очевидно степью, это, наверное, Россия. Парю над величественной рекой, через ко­торую перекинут высоченный мост. Под мостом в реку выда­ется кирпичное здание, из труб клубится дым, слышится скре­жет машин. Это — фабрика.

Река изгибается гигантской лукой. Берега поросли лесом, панорама безгранична. Солнце скрылось в облаках, но все пронизано резким, не отбрасывающим тени светом. По широ­кому руслу стремительно несется зеленоватая, прозрачная во­да, по камням в глубине то и дело мелькают тени — огромные сверкающие рыбины. Я спокоен и преисполнен доверия.

156

В молодости, когда сон был крепок, меня мучили отврати­тельные кошмары: убийства, пытки, удушье, инцест, разруше­ние, сумасшедший гнев. В старости сны стали далекими от дей­ствительности, но зато добрыми, зачастую утешительными.

Иногда мне снится блестящий спектакль с огромным ко­личеством участников, музыкой, красочными декорациями. И я шепчу про себя с глубочайшим удовлетворением: это — моя постановка, это создал я.

* * *

Меня обещали взять в Драматен, я не скрывал своей радо­сти, но тут произошла смена руководства. Новый директор, не считавший себя связанным какими-либо обещаниями, сооб­щил мне в уничижительных выражениях, что моя квалифика­ция вряд ли соответствует требованиям национальной сцены. Чтобы хоть как-то утешиться, я написал несколько пьес, из ко­торых ни одна не была принята к постановке. Харриет продол­жала выступать в сетчатых чулках и декольте в театре «Ска­ла», где ее заставляли петь куплеты с таким припевом: «Я разденусь, никуда не денусь, если Бергман позовет».