Режиссер обязан выходить на поклоны вместе с артиста­ми, во всяком случае на премьере. В противном случае возни­кает раскол. Сначала выходят актеры, получая свою долю ап­лодисментов и криков «браво!» Затем выхожу я — и зал разражается оглушительным свистом и криками негодования. Что делать в таком случае? Ничего. Стоишь и глупо улыба­ешься. Но мысль работает. Сейчас, Бергман, сейчас ты пере­живаешь нечто новое. Все-таки приятно, что люди могут так бесноваться. Ни из-за чего. Из-за Гекубы.

Пол сцены заляпан чудовищными соплями. Бедный при­зрак Ибсена с трудом отдирает ноги от липкой гадости. Сопли

221

символизируют, как ясно каждому, буржуазный декаданс. Под больничной койкой отец Гамлета тискает Призрака, ко­нечно же, голого. Плановый спектакль «Венецианский купец» завершается на плацу в близлежащем концентрационном ла­гере Дахау, публику везут туда в автобусах. По окончании Шейлок остается в одиночестве, одетый в лагерную форму, ос­вещенный прожекторами. Вагнеровский «Летучий Голлан­дец» начинается в просторной бидермайеровской гостиной, куда с грохотом, ломая стены, въезжает корабль. В «Гибели «Титаника»» Энценсбергера посреди сцены установлен гро­мадный аквариум, в котором плавает страшенный карп. По мере развития катастрофических событий актеры по одному присоединяются к карпу. В том же театре «Фрёкен Жюли» иг­рают как трехчасовой фарс в стиле немого кино. У актеров ли­ца вымазаны белилами, они непрерывно орут и жестикулиру­ют словно ненормальные. И так далее. И так далее. Сперва немного удивляешься. Потом соображаешь, что это прекрас­ная немецкая традиция, упорная, живучая. Абсолютная свобо­да, постоянные сомнения во всем, приправленные профессио­нальным отчаянием.

Для варвара с севера, впитавшего с молоком матери вер­ность слову, это чудовищно. Но забавно.

Публика беснуется от негодования или восторга, критики беснуются от негодования или восторга, у тебя же горит голо­ва, земля уходит из-под ног: что же это я вижу, что же это я слышу, это я или...

Постепенно созревает решение — надо же, черт возьми, определиться, все так делают и прекрасно себя чувствуют, да­же если на следующий день меняют точку зрения и утвержда­ют противное. Итак: большая часть того, что обрушивается на мою голову с немецкой сцены, — никакая не абсолютная сво­бода, а абсолютный невроз.

Да и как иначе этим беднягам заставить зрителей и преж­де всего критиков хоть бровью повести? Молодому режиссеру поручается ответственное задание — поставить «Разбитый кувшин». Сам он его видел в семи различных постановках. Он знает, что зрители с детских лет посмотрели двадцать один ва­риант, а раздираемые зевотой критики — пятьдесят восемь. Значит, чтобы показать свое собственное лицо, надо набрать­ся наглости.