Выглядит все очень просто: ноты на месте, никаких осо­бых трюков, никакого поражающего воображения, непривыч­ного для слуха темпа. Интерпретация отличается тем, что нем­цы слегка иронически обозначают словом «Werktreu»*. А чудо все же происходит.

Давным-давно я видел мультипликацию Уолта Диснея о пингвине, мечтающем попасть в южные моря. В конце концов он отправляется в путь и попадает на пальмовый остров по­среди теплой синей морской глади. Вешает на пальму фото­графии Антарктиды и, тоскуя по дому, прилежно строит но­вый корабль, чтобы вернуться в родные края.

Я тоже как тот пингвин. Работая в Резиденцтеатер, я часто думал о Драматене, тосковал по дому, родному языку, друзьям, общению. И вот я дома — и тоскую по дерзким замыслам, дра­кам, кровавым баталиям и презирающим смерть артистам.

Человека в моем возрасте невозможное пришпоривает. Я вполне понимаю ибсеновского строителя Сольнеса, который лезет на церковный шпиль, несмотря на головокружение. Психоаналитики услужливо объясняют: тяга к невозможно­му, мол, связана с угасающей потенцией. А что еще может ска­зать психоаналитик?

Я же уверен, что мною движут другие мотивы. У неудачи бывает свежий терпкий привкус, препятствия пробуждают аг­рессивность, встряхивают цепенеющие творческие силы. Одо­леть Эверест с северо-западной стороны увлекательно. Преж­де чем навсегда замолчать по биологическим причинам, хочу, чтобы мне противоречили, чтобы во мне сомневались, и не только я сам — этого мне и так хватает ежедневно. Хочу быть человеком, вызывающим досаду, раздражение, человеком, не укладывающимся в привычные рамки.

* верность произведению (нем.).

224

Невозможное слишком соблазнительно — мне ведь терять нечего. Но и выгод никаких, кроме разве что доброжелатель­ной оценки в газетах. Оценки, которую читатели забудут через десять минут, а я — через десять дней.

Да и истинность нашей интерпретации привязана ко вре­мени. Наши спектакли ушли во всепримиряющую мглу небы­тия, и только отдельные эпизоды величия или краха по-преж­нему освещены мягким светом. А вот фильмы остаются, свидетельствуя о жестокой изменчивости художественной правды. Посреди размолотых в щебень модных течений воз­вышаются одинокие скальные камни.

В момент желчного прозрения я осознаю, что мой театр остался в 50-х годах, мои учителя — в 20-х. Прозрение делает меня бдительным и нетерпеливым. Необходимо отделить при­вычные понятия от важного опыта, разрушить устаревшие ре­шения, необязательно заменяя их новыми.

Эврипид, строитель-драматург, состарившись, жил в ссылке в Македонии. Писал «Вакханок». В исступлении клал кирпич на кирпич: противоречия сталкиваются с противоре­чиями, преклонение с богохульством, будни с ритуалом. Ему надоело читать мораль, он понимал, что игра с богами в конеч­ном счете проиграна. Комментаторы говорят об усталости престарелого поэта. Наоборот. Массивная скульптурная груп­па Эврипида представляет людей, богов и весь мир в безжало­стном и бессмысленном движении под пустынным небом.