246 дома? Как обстояло дело с нами?
Как сумели мы преодолеть раздвоенность души, справиться с глухой
ненавистью? — Поговори еще с кем-нибудь, я
слишком устала. — С кем? Я даже сам с собой не
могу говорить. Ты устала, это понятно, я и сам иногда чувствую, как усталость
парализует нервы и внутренности. Мама, ты обычно говорила: пойди займись
чем-нибудь, поиграй в свои новые игрушки. Нет, не надо, я не люблю нежностей,
тебе бы только поласкаться, ведешь себя, как девочка. Ты как-то сказала,
что бабушка была к тебе сурова. Всю свою любовь она отдала младшенькому,
тому, который потом умер. А кому ты отдала свою любовь? Мать поворачивается лицом к свету
настольной лампы, и я вижу ее темный взгляд, взгляд, который невозможно ни
искупить, ни вынести. — Знаю, — говорю я поспешно, с
трудом сдерживая дрожь. — Цвели цветы, тянулись вверх вьюнки, зеленели
ростки. Цветы цвели, а мы? Почему все было так плохо? Из-за бергмановского
оцепенения? Или была другая причина? Помню, брат однажды что-то натворил.
Ты, мама, вышла из вот этой комнаты, прошла в гостиную, где мы находились, и
пошатнулась влево. Я подумал тогда: она играет, но переигрывает, это
выглядело не слишком убедительно. Нас что, наделили масками вместо лиц, истерией
вместо чувств, стыдом и виной вместо нежности и прощения? Мать подносит руку к волосам,
взгляд — темный, неподвижный, по-моему, она даже не мигает. — Почему брат стал инвалидом,
почему раздавили сестру, превратив ее в сплошной крик, почему я жил с
воспаленной, не заживающей раной в душе? Не хочу измерять долю вины каждого, я
не учетчик. Хочу только узнать, почему мы так жестоко страдали за непрочным
фасадом социального престижа? Почему оказались искалеченными брат и сестра —
несмотря на заботу, поддержку, доверие? Почему я столь долго был не способен на
нормальные человеческие взаимоотношения? Мать садится, отводит глаза и
глубоко вздыхает — на левом указательном пальце я замечаю полоску пластыря.
На ночном столике исправно тикают золотые часики. Она несколько раз
сглатывает. — У меня в запасе целый арсенал
объяснений — каждого чувства, каждого движения, каждого физического
недомогания, потому я употребляю именно эти слова. Люди понимающе
кивают головой: так и должно быть! А я все-таки беспо- 247 мощно низвергаюсь в бездну жизни.
Как высокопарно это звучит: низвергаюсь в бездну жизни. Но бездна —
реальность, к тому же она бездонна, и не разбиться насмерть в каменистом ущелье
или о зеркало воды. Мама, я зову маму, как звал всегда: когда лежал ночью с
температурой, когда приходил из школы, когда бежал в темноте через больничный
парк, преследуемый привидениями, когда протягивал руку, чтобы
дотронуться до тебя тем дождливым днем на Форё. Не знаю, ничего не знаю.
Что же это с нами происходит? Нам с этим не справиться. Да, верно, у меня
повышенное давление, заработал во времена унижений и оскорблений. Мои щеки
горят, я слышу чей-то вой, наверное, свой собственный. |