У закопченного окна Май разговаривает с кузнецом. Ей нужно залудить прохудившуюся кастрюлю. В горне пылают уг­ли. Черные обода, коромысла, оси, изъязвленная оспой дере­вянная скамья у окна продольной стены. Скользкий прогнив­ший пол с заплатами из досточек и плоских камней. Запах жженого угля, горячего масла и копоти. К тому же от Смеда то­же пахнет чем-то особенным, что уж это может быть, не знаю. Во всяком случае, запах этот не вызывает отвращения, и Май он, судя по всему, нравится. Она смеется каким-то словам куз­неца и чуточку отодвигается, но без всякой неприязни.

266

Повернув свое конопатое, загорелое лицо к Пу, Май с ду­рашливым смехом говорит, что надо, дескать, поторопиться домой, а то опоздаешь к обеду. И откидывает со лба прядку во­лос. Кузнец кивает Пу, показывая свои белые, как у молодого, зубы. Возле кузницы дожидается своей очереди длинный па­рень, которому требуется подковать лошадь. Поспешное про­щание и — на велосипед Май. Пу сидит на заднем багажнике, крепко вцепившись в пружины седла. Прямо перед его носом маячит зад Май, ее бедра, талия и спина, она пахнет Май. Пу любит ее почти так же сильно, как маму, а иногда даже силь­нее, это сбивает с толку.

У почты посыпанный щебнем большак делает короткий, но крутой подъем. Май сперва еще пытается крутить педали, но потом сдается, и они идут рядом, сообща толкая велосипед. «Нюни пускал?» — спрашивает Май, не глядя на Пу. «Не пус­кал, просто разозлился ужасно, мгновенно отвечает Пу. — Ког­да я злюсь, похоже, будто я нюни пускаю, но я не пускаю». «Из-за Дагге?» — продолжает расспрашивать Май. Пу на мгновение задумывается и потом говорит: «Когда-нибудь я его прирежу». И втягивает носом соплю. Он почти совсем пришел в норму. «Нельзя идти с ножом на брата, смеется Май. А то в колонию попадешь». «Не смейся», скрипит зубами Пу и толкает Май, ко­торая делает шаг в сторону. «Не смей толкаться, дерьмецо ты эдакое, дружелюбно говорит она и добавляет: Хорошо, хорошо, я не буду смеяться, обещаю. Но тебе надо научиться понимать, что люди смеются по самым разным поводам, ничего страшно­го. Ты ведь тоже смеяться умеешь, правда?»

В пять часов все обитатели дома стоят рядом со своими стульями вокруг обеденного стола. Сцепив руки, присутству­ющие произносят хором: «Мы с именем Христа за стол садим­ся, благослови же нашу трапезу, Господь». После чего с шумом и грохотом рассаживаются. Позвольте представить вам это ма­ленькое общество числом в девять человек: мать и отец друг напротив друга. Справа от отца восседает тетя Эмма, которая нам вовсе и не тетя, она тетка отца, забытый, страдающий ожи­рением динозавр из отцова рода. (В то время всех дальних родственников женского пола называли несколько по-дере­венски — тетями. Тетя Эмма жила по большей части одна в двенадцатикомнатной квартире в Евле. Она была дикой обжо­рой и чудовищной скупердяйкой, вдобавок не отличалась осо­бым дружелюбием, скорее наоборот — была остра на язык и за словом в карман не лезла. Христианский долг предписывал