— Да.

— Ты посвящаешь в свой план меня. Ты лжешь и просишь

меня помочь.

— Это был единственный выход.

— Я не намерена комментировать твое поведение. В конце каждый сам ответит за свои поступки.

Анна издает короткий безрадостный смешок.

— Ваша любимая сентенция, мама.

Отчуждение, сумерки, бледные лица, дыхание несмотря ни на что, биение пульса несмотря ни на что. Смутный гнев: ты — моя мать, ты никогда не любила меня. Я пошла своей до­рогой, дорогой, которую, правда, указала ты, моя мать, но ког­да я поймала тебя на слове и пошла той самой указанной то-

383

бой — о чем ты забыла — дорогой, ты вырвала меня из своего сердца, отказалась смотреть на меня. Я напрасно любила тебя и восхищалась тобой. Так было — и так есть.

А по другую сторону: вот сидит Анна, моя девочка, мое ди­тя, и неотрывно глядит на меня — мрачно, без притворства. Мне надо было бы протянуть руку, коснуться ее — это так про­сто. Надо было бы обнять ее — это совсем просто. Ведь ее ра­ны — это мои раны. Почему же я ничего не делаю, почему смо­трю на нее отчужденными глазами, как на чужую? Почему я ожесточилась, зачем воздвигаю препятствия, почему превра­щаю не относящиеся к делу причины в главные? Почему я не могу... Она оступилась. Дорогое мое дитя, почему я не обниму тебя? Моя девочка всегда шла своим путем, не слушала, она обрезала нити, отвернулась от меня, замкнулась. Я была бес­сильна, я была в бешенстве. Неужели это возмездие? Достав­ляет ли мне удовольствие видеть ее несчастной? Нет, ни ма­лейшего. Но нет и чувства близости.

Сумерки, за узким оконцем — неспешный мокрый снего­пад. Отдаленные обрывочные звуки рояля, по нескольку так­тов зараз. Анна смотрит на мать, повернувшуюся к угасающе­му свету из колодца двора. Да, как во сне. Здесь, в чужой комнате с чужим брандмауэром и чужими чувствами из ниот­куда. Привычные интонации, повседневные прикосновения и обращения где-то далеко-далеко, почти не существуют. Что происходит — где я и любовь, обветшавшая и поруганная, ощущаемая теперь лишь как боль? Тяжесть, мука, боль. Неиз­лечимая болезнь. Я же хочу... я думала, что непобедима, что я гроссмейстер своей жизни. И рыдание, без слез...

— Итак, я еду в Уппсалу семичасовым поездом. Ты возвра­щаешься домой к Хенрику и детям. Когда у вас обед? Ага, се­годня позднее, наверное, когда Хенрик приедет? Тогда не бу­дем дольше задерживать друг друга. Я только хотела обсудить с тобой кое-какие практические дела, если ты уделишь мне еще несколько минут.

Карин зажигает настольную лампу, надевает очки, откры­вает папку и с известной педантичностью вынимает из нее счета, бумаги и коричневый конверт.