казалось, еще немного, и экран спровоцирует настоящее убийство.

Выяснилось, однако, что опаснее всего в комфортабель­ном загородном доме на берегу австрийского озера. Зрителей фильма "Занятные игры" режиссера Михаэля Ханеке предуп­реждали о наличии почти непереносимых сцен. Последний раз подобные предупреждения в Канне печатались на билет­ах пять лет назад перед "Бешеными псами" Тарантино. И не зря: даже некоторые закаленные профессионалы не выдержали и покинули просмотр "Занятных игр" за чет­верть часа до финала, спасаясь в баре за бокалом виски. Между тем Ханеке — это по всем статьям анти-Тарантино: насилие здесь не "новое", а лишь более суггестивное. И мотивировано оно не жанром, не киномифологией, но и не классовым пылом. Не стариком Фрейдом и не сравни­тельно новым пророком Бодрийяром.

Все начинается с визита на виллу соседских гостей (то есть не самих соседей, а неких посетивших их на уикэнд друзей или родственников). В дом являются двое полуинтел­лигентных парней с целью одолжить четыре яйца для ом­лета. А через два часа экранного времени (в реальности — меньше суток: от полудня до рассвета, почти как у Родригеса) все завершается тотальным истреблением — без всяких видимых резонов и выгод — мирного семейства. Милые гости оказываются садистами и головорезами, о чем пару часов назад не подозревали, кажется, и они сами: на­столько спонтанны их реакции, лишь постепенно пере­ходящие из области бытовой ссоры в профессиональный садизм. Ну почти что сюжет из нашей коммунально-уго­ловной хроники: сам не понял, как изнасиловал старушку и прирезал соседа-собутыльника.

Только постепенно проницательный зритель начинает прочитывать совсем другой сюжет, не имеющий отношения к "бытовухе". Догадывается, что не случайно хорошо зна­комые им хозяева соседской виллы, находящиеся в двух шагах, никак не проявляют себя: просто-напросто их уже нет в живых. А завтра с утречка вошедшие во вкус "гости будут жарить свой омлет еще у одной семьи по соседству.

Кровавая коррида разыгрывается на фоне окультуренной природы и одичавшей культуры, которая рвется из посто­янно включенного в доме телевизора. В Канне было множество фильмов, в которых кино- и телекамера обви­няются во всех смертных грехах. Юбилейная эйфория и самолюбование, еще недавно питавшие кинематогра­фический мир, сменились волной рефлексии и укорами нечи­стой совести. Кино, телевидение и видео в большей степени, чем когда бы то ни было, воспринимаются как злые гении культуры. Присущие всем разновидностям камеры наркоти­ческие эффекты, целлулоидный вампиризм и опасности новых технологий — эти мотивы навязчиво бродят из филь­ма в фильм. И сливаются в один — мотив провокации насилия.