Бабушка (со стороны матери) жила по большей части в Уппсале, но у нее еще был красивый летний дом в Даларна. Ов­довев в тридцать лет, она разделила парадную квартиру на Трэдгордсгатан пополам, оставив себе пять комнат, кухню и комнату

20

для прислуги. В момент моего появления на свет она обитает там одна в компании фрекен Эллен Нильссон, монументальной ма­троны из Смоланда, не подверженной влиянию времени, кото­рая вкусно готовила, была глубоко религиозна и баловала нас, детей. После смерти бабушки она перешла на службу к матери — ее любили и боялись. В семьдесят пять лет, заболев раком горла, она убрала свою комнату, написала завещание, поменяла куп­ленный матерью билет второго класса на третий и уехала к сест­ре в Патахольм, где и умерла через несколько месяцев. Эллен Нильссон, которую мы, дети, звали «Лалла», прожила в семье бабушки и матери больше пятидесяти лет.

Бабушка и Лалла жили в темпераментном симбиозе, в ко­тором имели место многочисленные ссоры и примирения, но который никогда не ставился под сомнение. Для меня огром­ная (может, и не такая уж огромная) квартира на Трэдгордсгатан была символом надежности и волшебства. Многочислен­ные часы отмеряли время, солнечные лучи скользили по бескрайней зелени ковров. От голландских печей исходил вкусный дух, гудело в дымоходе, звякали заслонки. Иногда с улицы доносился звон колокольцев — мимо проезжала санная упряжка. Колокола Домского собора созывали на службу или на похороны. Утром и вечером раздавался отдаленный неж­ный звон колокола Гуниллы*.

Старомодная мебель, тяжелые гардины, потемневшие кар­тины. В конце длинного темного холла находилась интересная комната: в двери у самого пола были просверлены четыре дыр­ки, стены оклеены красными обоями, а посередине стоял трон из красного дерева и плюша с латунной окантовкой и орна­ментом. К трону вели две ступеньки, застланные мягким ков­ром. Под тяжелой крышкой открывалась бездна мрака и запа­хов. Чтобы сидеть на бабушкином троне, требовалось

мужество.

В холле помещалась высокая железная печка, испускавшая свой особый запах тлеющих углей и разогретого металла. В кухне Лалла готовила обед, питательные щи, их горячий аро­мат распространялся по всей квартире, вступая в высший союз со слабыми испарениями потайной комнаты.

Для маленького человечка, который едва не касается но­сом пола, от ковров свежо и сильно пахнет средством против

* Колокол Гуниллы — отдельно висящий колокол в Уппсале, очевидно, на­званный в честь шведской королевы Гуниллы Бьельке (1568-1597).

21

моли, они успевают им пропитаться за летние месяцы. Когда лежат без дела, свернутые в рулоны. Каждую пятницу Лалла натирает старые паркетные полы мастикой и скипидаром, из­дающими невыносимую вонь. Сучковатые, в заусенцах доща­тые полы пахнут жидким мылом. Линолеум моют вонючей смесью из снятого молока и воды. Люди вокруг испускают симфонии запахов: пудры, духов, дегтярного мыла, мочи, вы­делений половых желез, пота, помады, грязи, чада. От некото­рых пахнет просто человеком, от одних исходит запах надеж­ности, от других — угрозы. Толстая Эмма, тетка отца, носит парик, который она приклеивает к лысине специальным кле­ем. Тетя Эмма вся пропахла клеем. От бабушки пахнет «гли­церином и розовой водой», своего рода одеколоном, куплен­ным безо всяких ухищрений в аптеке. У матери запах сладкий, словно ваниль, но когда она сердится, пушок у нее над губой увлажняется, и она источает едва ощутимый запах металла. Лучше всех пахнет хромоножка Мэрит, молоденькая, кругло­лицая, рыжеволосая нянька. Самое большое наслаждение — лежать в ее кровати, головой на ее руке, уткнувшись носом в грубую ткань ее рубашки.