250

улыбаться.  Мягкая кожа щек, изборожденная глубокими морщинами, обвисла.

Стало быть, воскресным днем в начале адвента я был в церкви Хедвиг Элеоноры. Наблюдал за игрой света на стенах свода, проник в квартиру на четвертом этаже. Увидел мать, склонившуюся над дневником, получил разрешение погово­рить. Заговорил несвязно, начал спрашивать о вещах, которые, как я считал, давным-давно похоронены. Требовал ответа, об­винял. Мать ссылалась на усталость. И вот сейчас она истон­чилась, почти исчезла. Я обязан думать о том, что я имею, а не о том, что потерял или никогда не имел. Собираю в кучу свои сокровища, некоторые испускают особый блеск.

В какое-то мгновение я понимаю боль, испытанную ею, когда она осознала крах всей своей жизни. Она не выдумыва­ла жизнь, как отец, не была верующей. Она обладала достаточ­ной силой, чтобы взять на себя вину даже тогда, когда вина ее была спорной. Моменты пламенного спектакля в ее жизни не затемняли разума, а разум говорил о жизненной катастрофе.

И вот я, сидя в ее кресле, обвинял ее в преступлениях, ко­торых она не совершала. Задавал вопросы, на которые не было ответа. Направлял луч света на детали деталей.

Упрямо спрашивал — как и почему. В своей тщеславной проницательности, возможно, я и разглядел холодную власт­ность бабушки за драмой родителей: молодая женщина вышла замуж за пожилого человека с тремя сыновьями, не намного моложе ее самой. Муж вскоре умер, оставив жену с пятью де­тьми. Что пришлось ей подавлять и уничтожать?

Загадка, без сомнения, проста и тем не менее неразреши­ма. Но в одном я уверен твердо — наша семья состояла из лю­дей, имевших добрые побуждения, но получивших катастро­фическое наследство: чересчур высокую требовательность, муки совести и вину.

Ищу в тайном дневнике матери за июль 1918 года. Там на­писано: «Была последние недели слишком больна, чтобы де­лать записи. У Эрика во второй раз испанка. Наш сын родил­ся утром четырнадцатого июля. И сразу же — высокая температура и жестокие поносы. Он похож на крошечный скелетик с большим огненно-красным носом. Упрямо отказыва­ется открывать глаза. Через несколько дней у меня из-за бо­лезни пропало молоко. Были вынуждены крестить его прямо в больнице. Назвали Эрнстом Ингмаром. Ма отвезла его в Во-

251

ромс, нашла кормилицу. Ма злится на неспособность Эрика решать наши практические проблемы. Эрик злится на Ма за то, что она вмешивается в нашу личную жизнь. Я лежу боль­ная и беспомощная. Иногда, оставшись одна, плачу. Если ма­лыш умрет, говорит Ма, она возьмет на себя заботу о Даге, а я должна вернуться на работу. Она хочет, чтобы мы с Эриком развелись как можно скорее, «пока он со своей идиотской не­навистью не придумал еще какое-нибудь безумство». Мне ка­жется, я не имею права оставить Эрика. Из-за огромного пере­напряжения у него всю весну было не в порядке с нервами. Ма утверждает, будто он притворяется, но я так не думаю. Мо­люсь Богу безо всякой надежды. Очевидно, надо справляться самой, по мере сил».