Сегодня на похоронах я столкнулся со сво­им братом. Мы не виделись лет пятнадцать, но

112

он, как и раньше, вытащил из кармана футболь­ную камеру и принялся колотить меня ею по голове. Теперь, по прошествии стольких лет, я стал лучше его понимать. Как же я раньше не догадался, что «вонючим тараканом» он на­зывает меня не столько от злости, сколько из сострадания. Будем говорить начистоту: брат всегда был гораздо ярче меня — остроумнее, способнее, культурнее. Почему он до сих пор работает в «Макдональдсе», остается для меня загадкой.

Сюжет для сатирической повести: бобры захватывают Карнеги Холл и ставят «Войце­ка» *. (Сильная тема — многое будет зависеть от выбора художественных средств.)

Боже, почему меня не покидает чувство вины? Не оттого ли, что я всю жизнь ненавидел своего отца? А ведь все началось с того, что он припрятал мой кусок телятины к себе в бумаж­ник. Если бы я его послушался, то всю жизнь занимался бы изготовлением шляп. «Шляпы, сынок,— это вещь»,— любил повторять отец. Никогда не забуду, что он сказал, узнав, что я хочу стать писателем. «Из тебя такой же писатель, как из меня китайский император!» До сих пор

*     «Войцек» — опера австрийского композитора Альбана Берга (1885-1935).

113

не понимаю, что отец имел в виду. Как ему тя­жело жилось! Когда в «Лицеуме» поставили мою первую пьесу «Прободение язвы», отец пришел на премьеру во фраке и противогазе.

«Какое же я ничтожество!» — подумалось мне сегодня, когда я наблюдал за огненно-крас­ным закатом. (Вчера шел дождь, а мысли в го­лову лезли те же.) Меня охватила такая не­нависть к самому себе, что я вновь попытался покончить с собой — на этот раз вдохнул пол­ной грудью воздух, стоя рядом со страховым агентом.

Новелла: человек просыпается утром и об­наруживает, что превратился в собственные подтяжки. (Прочтение этой новеллы неодно­значно. Ее идея принадлежит Крюгеру, ученику Фрейда, который опытным путем показал, что и копченой грудинке свойственны сексуальные инстинкты.)

Эмили Дикинсон ошибается, утверждая, что надежда окрыляет. Судьбе было угодно окрылить моего племянника, и теперь я вынуж­ден таскать его по психиатрам.

Я решил порвать с В. Она не понимает моих книг,— вчера вечером заявила, что моя «Крити­ка метафизической реальности» напоминает ей «Аэропорт» Хейли. Мы повздорили, и она опять

114

заговорила о детях. Я с трудом убедил ее, что они никогда не рождаются взрослыми.

Верю ли я в Бога? Верил до происшествия с моей мамой. Случайная фрикаделька нанесла ей удар по селезенке, от которого она несколько месяцев пролежала в коме и только пела «Гре­наду» воображаемой селедке. Почему эта жен­щина так страдала в расцвете лет? Потому что в юности осмелилась бросить вызов обществен­ной морали и, выходя замуж, надела на голову бумажный пакет? И как мне верить в Бога, если на прошлой неделе я угодил языком в каретку электрической пишущей машинки? Меня муча­ют сомнения. Что, если все на свете иллюзия и мы находимся в вакууме? Зачем тогда было покупать ковер за такие деньги? Ах, если бы Бог дал мне какой-нибудь знак! В виде солидного счета в швейцарском банке, например.