Мошенничество? Мальчики, я присутство­вала при том, как Ник Грек получил свое про­звище. Был в те времена мелкий шулер по име­ни Джейк Грек. «Фло,— сказал Ник, подозвав меня,— я хочу быть греком».— «Извини, Ник, но ты не Грек,— ответила я.— И по законам жуликов штата Нью-Йорк это запрещено».— «Знаю, Фло,— сказал Ник,— но родители всегда хотели, чтобы меня называли Греком. Сможешь за ужином свести меня с Джейком?» — «Само собой,— говорю я,— но если он узнает, зачем ты его зовешь, то не придет».— «Постарайся, Фло,— сказал Ник.— Для меня это очень много значит».

Ну, встретились они в гриль-баре ресторана Монти, куда женщинам доступа не было, а меня пускали только потому, что Монти был моим старым другом и видел во мне не женщину или мужчину, а, как он сам выражался, «бесформен­ный сгусток протоплазмы». Мы заказали фир-

204

менное блюдо — ребрышки, которые Монти умел готовить так, что они по виду и по вкусу напоминали человеческие пальцы. Наконец Ник сказал: «Джейк, я хочу, чтобы меня звали Грек». Джейк побледнел. «Слушай, Ник,— отве­тил он,— если ты за этим меня позвал...» Да, ребятки, это был кошмар. Оба уже приняли боевую стойку.

—  Вот что мы сделаем,—говорит Ник.— Сыграем. Старшая карта покажет, кого назы­вать Греком.

—  А если я выиграю? —спрашивает Джейк.— Меня ведь и так зовут Грек.

—  Если выиграешь, Джейк, можешь взять телефонную книгу и выбрать себе любое имя. Плюс мои поздравления.

—  Кроме шуток?

—  Фло свидетель.

В зале повисло ощутимое напряжение. Принесли колоду карт, и началась игра. Нику выпала дама, и у Джейка затряслись руки. Но затем Джейк вытащил туза. Все закричали, за­аплодировали, а Джейк взял телефонную книгу и выбрал себе имя Гровер Лембек. Все были счастливы, и с этого дня женщинам разрешили бывать в ресторане Монти при условии, что они умеют читать иероглифы.

Помню, как-то раз в «Уинтер-гарден» устраи­вали грандиозное музыкальное ревю «Звездно-полосатый сброд». В ведущие прочили Джолсона,

205

но он отказался, потому что его хотели заста­вить петь «Кашу для двоих»*, а он терпеть не мог эту песню. Там была такая строка: «Лю­бовь — это всё, а кобыле — овес». Короче, в ре­зультате ее спел молодой и никому не извест­ный Феликс Бромптон, которого позже аресто­вали в номере отеля с газетной вырезкой размером в один дюйм, изображавшей Хелен Морган. Это попало во все газеты. Ну вот, как раз вечерком заваливается ко мне в «Три двой­ки» Джолсон с Эдди Кантором.

—  Фло,— говорит Джолсон,— я слышал, что Джордж Рафт** на прошлой неделе бил здесь чечетку.

—  Джордж здесь никогда не был,—отве­чаю я.

—  Если ему можно тут плясать,—говорит Джолсон,— то я хочу тут петь.

—  Ол,— говорю я,— не было здесь Джорджа.

—  А ему кто-нибудь аккомпанировал на фортепиано?