Свою хворь Ингрид восприняла с гневом и нетерпением, но болезнь разрушала ее сильный организм, разъедала мозг. В студии Ингрид вела себя исключительно дисциплинирован­но. Выразив свое несогласие, она потом обычно подчинялась, а то обстоятельство, что решение принимал кто-то другой, оказывало на нее стимулирующее действие. Однажды утром она стремительно обернулась и залепила мне пощечину (в шутку?), пригрозив отколошматить меня, если я тут же, не­медленно, не объясню ей, как нужно сделать сцену. Дрожа от бешенства из-за неожиданного нападения, я ответил, что, мол, тысячу раз просил ее вообще ничего не делать, только одни дерьмовые любителя воображают, будто они каждую минуту должны что-то делать. Она шутливо, но достаточно резко вы­смеяла мою репутацию режиссера, умеющего работать с акте­ром. Я в том же тоне выразил сочувствие в адрес тех режиссе­ров, которым приходилось иметь с ней дело в дни ее славы. Обменявшись еще парой реплик в том же духе, мы рассмея­лись и пошли в студию, где нас уже ждали с известной долей любопытства. Ингрид умолкла, веки набухли словно от сдер­живаемых слез, черты смягчились — на пленке запечатлелось страдающее человеческое лицо.

Мы сделали документальный фильм — почти на пять ча­сов в готовом виде, — запечатлевший работу над картиной. Полгода спустя Ингрид, приехав погостить к нам на Форё, на­стояла на том, чтобы посмотреть этот фильм, хотя местами он был для нее не совсем лестным. По окончании просмотра она несколько минут посидела молча, что было весьма на нее не­похоже, а потом сказала с неподражаемой интонацией: «По­смотреть бы мне этот фильм до начала съемок».

165

Как-то раз мы с Ингрид, расположившись на потертом ко­жаном диване — каждый в своем углу — за декорацией, дожи­дались, пока установят свет. В помещении царил полумрак. Ингрид несколько раз провела рукой по лицу — жест, необыч­ный для актрисы, — глубоко вздохнула и посмотрела на меня без улыбки, не ища сочувствия: «Ты ведь знаешь, что я живу взаймы» — и неожиданно улыбнулась.

У одного из самых наших великих актеров прошлого и на­стоящего, гениального создателя нескончаемого числа обра­зов королей, героев, мошенников, лжецов, уморительных ду­рачков, персонажей Стриндберга и вновь королей — за ним тянулась целая вереница величественных теней — на семьде­сят седьмом году жизни нарушилось кровообращение левой ноги. Необходима была операция. Он отказался, но в душе у него поселился страх смерти.

Для него театр был жизнью, а Драматен — надежной опо­рой существования. Теперь между ним и смертью возникла пу­стота. Преодолевая мучительные боли, он продолжал играть. После премьеры я поблагодарил его за великолепное исполне­ние. Он сидел в своей уборной, неразгримированный, в гряз­ном халате, положив больную ногу на стул. Взглянув на меня с холодным презрением в зеркало, он произнес: «Убирайся к черту со своей проклятой лестью. Я знаю, что у тебя на уме».