Я спустился вниз и привел мать в кабинет — буран не по­мешал ей явиться в театр. Она тяжел дышала — от напряжения, больного сердца и гнева. Я предложил ей сесть и спросил, не хочет ли она выпить чашку чая. Нет, садиться она и не подума­ет и чай пить не намерена. Она пришла, чтобы еще раз услы­шать от меня те оскорбительные, бессердечные и грубые слова, которые я сказал ей по телефону днем. Она желает посмотреть на выражение моего лица, когда я буду отрекаться от своих ро­дителей и оскорблять их.

На ковре вокруг маленькой, одетой в шубу фигурки обра­зовались темные пятна от таявшего снега. Она была очень бледна, глаза потемнели от гнева, нос покраснел.

Я сделал попытку обнять и поцеловать ее, но она оттолк­нула меня и дала пощечину. (Мать умела давать пощечины с непревзойденным мастерством. Удар был молниеносный, ле­вой рукой, и два массивных обручальных кольца оставляли потом довольно болезненное напоминание о наказании). Я за­смеялся, а мать судорожно зарыдала. Она опустилась — весь­ма ловко — на стул, стоявший у большого стола, и, закрыв ли­цо правой рукой, принялась левой искать в сумке носовой платок.

9

Сев рядом, я начал уверять ее, что, конечно же, обязатель­но проведаю отца, что раскаиваюсь в своих прежних словах и прошу ее от всего сердца простить меня.

Она пылко обняла меня и заявила, что ни минутой дольше не будет меня задерживать.

После этого мы пили чай и мирно беседовали до двух ча­сов ночи.

То, о чем я только что поведал, произошло во вторник, а в воскресенье утром мне позвонил один знакомый нашей семьи, который жил у матери, пока отец лежал в больнице, и попро­сил немедленно приехать — матери стало плохо. Мамин врач, профессор Наина Шварц, уже в пути, в настоящий момент приступ прошел. Я поспешил на Стургатан, 7. Дверь открыла профессор и сообщила, что мать умерла всего несколько ми­нут назад.

К собственному удивлению, я не смог сдержаться и безу­держно разрыдался. Но слезы скоро высохли, старая доктор­ша молча держала меня за руку. Когда я успокоился, она рас­сказала, что агония продолжалась недолго — двумя приступами по двадцать минут.

Спустя некоторое время я остался наедине с матерью в ее тихой квартире.

Мать лежала в кровати, одетая в белую фланелевую ноч­ную сорочку и вязаную голубую ночную кофту. Голова чуть повернута, рот приоткрыт. Темные круги вокруг глаз подчер­кивали бледность лица, все еще черные волосы аккуратно рас­чесаны — впрочем, нет, волосы уже не были черными, они бы­ли серо-стального цвета, и последние годы она носила короткую стрижку, но в памяти ее волосы оставались по-прежнему черными, возможно, прореженные седыми прядка­ми. Руки сложены на груди. На левом указательном пальце бе­лела полоска пластыря.