80

ния налоговой задолженности (без штрафа или каких-либо других оговорок), — так вот, во всей этой истории я признаю себя виновным лишь в одной — но важной — вещи: я подписы­вал бумаги, которые не читал, а еще меньше понимал. Тем са­мым одобрял финансовые операции, в которых не только не разбирался, но о которых даже не мог составить себе представ­ления. Меня заверили в законности этих операций, в том, что все делалось по правилам. Чем я и позволил себе удовлетво­риться. Мне и в голову не приходило, что мой милый адвокат, руководитель Международной организации скаутов, тоже не сознавал, во что он ввязался. Поэтому кое-какие сделки были оформлены неправильно или же не оформлены вовсе. Это в свою очередь вызвало — вполне справедливо — подозрения со стороны налоговых властей. Налоговый сыщик Карлссон и его коллега, почуяв громкое дело, получили полную свободу действий с помощью нерешительного и несведущего прокуро­ра, напуганного тем, что я могу покинуть страну и оставить власти с носом.

Проходят часы. Господа в другом конце этой странной вы­тянутой комнаты исчезают один за другим. Я в основном мол­чу и только иногда каким-то далеким голосом твержу, что это — жизненная катастрофа. И еще объясняю комиссару, ка­кая это будет находка для средств массовой информации. Он успокаивает меня — беседа, мол, сугубо конфиденциальная. Его отдел потому и посадили на Кунгсхольмсторгет, подальше от Управления полиции, чтобы не привлекать ненужного вни­мания. Спрашиваю, можно ли позвонить домой жене. Оказы­вается, нельзя — в нашей квартире как раз сейчас идет обыск. В ту же секунду раздается звонок. Звонят из «Свенска Дагбладет», к ним просочилась кое-какая информация. Добросердеч­ный полицейский, растерявшись, заклинает журналиста ниче­го не писать. После чего заявляет мне, что я не имею права покидать город. К тому же у меня заберут паспорт. Составля­ется протокол допроса. Я подписываю, не зная, о чем идет речь, ибо уже не понимаю обращенных ко мне слов.

Мы встаем. Полицейский дружески похлопывает меня по спине и убеждает продолжать жить и работать как прежде. Я снова повторяю, что это — жизненная катастрофа, неужели он не может понять, что это жизненная катастрофа.

И вот я стою на улице. Смеркается, идет небольшой сне­жок. Все вокруг, как на ксерокопии — грубо, четко, черно-бе-

81

лые тона, полное отсутствие красок. У меня стучат зубы, мыс­ли и чувства атрофированы. Я беру такси и еду к театру, где у заднего входа оставил машину. По дороге домой проезжаю мимо казарм лейб-гвардии. Крыша в огне — высокие языки пламени на фоне темнеющего неба. Сейчас я спрашиваю себя, не пригрезилось ли это мне — я не видел ни пожарных машин, ни толпы. Стояла полная тишина, падал снег, и горели казар­мы лейб-гвардии.