Когда-то зловредность масс-медиа заявлялась в виде мрачных футурологических предчувствий или моральных разоблачений. Например, если кино-, телерепортер демон­стрировал какую-то гадость, то виной и причиной тому была его личная непорядочность либо требования алчных до наживы и падких на сенсацию информационных империй. Подобные казусы можно встретить и сегодня — хотя бы в тех же "Прирожденных убийцах" Оливера Стоуна, где из пары преступников делают национального масштаба теле­звезд.

Однако, похоже, бодрийяровский "демон образов" окон­чательно разнуздался и стал позволять себе шутки более изысканные. Современное насилие перестало носить клас­совый либо архаичный характер; оно вытекает из публич­ности нашего существования, как бы пронизанного щупаль­цами масс-медиа. "Пустота экрана содержит потенциальное насилие... так что лучше не находиться в общественном месте, где работает телевидение: возможность насилия, спро­воцированного самим его присутствием, слишком велика" (Бодрийяр).

Иллюстрацией к этому тезису может служить фильм молодого македонского режиссера Милчо Манчевского "Пе­ред дождем". Личное мужество и честность его героя-стрин­гера не в состоянии преодолеть "первородный грех" про­фессии, хотя эта профессия — всего лишь фотограф. Если в "Фотоувеличении" Антониони на пленке проявлялось неви­димое праздному глазу преступление, то у Манчевского убийство еще не успело созреть и свершиться — а уже мистическим образом становится добычей фотоагентств.

Первая половина 90-х прошла под гипнозом линчевского неоварварства и молчания ягнят, подавленных непости­жимым совершенством серийных убийц. У пришедшего им вослед Тарантино насилие лишается романтической инфернальности, превращаясь в чистую жанровую игру: оно стано­вится интересным, лишь оформляясь в цитату из какого-нибудь фильма или сериала. Как и сам Тарантино, его пер­сонажи — явные либо латентные киноманы, зараженные экранной поп-культурой и впитавшие с молоком матери вкус запекшейся крови (gore). Этот образ в английском киножаргоне имеет особенно высокий градус "трансгрессивности" и действует как наркотик. Так же как gore заменяет традиционную blood, безличное насилие в новом запад­ном кино вытесняет не чуждую психологии и чаще всего замешенную на психоанализе жестокость классического триллера.

Противовесом импотенции и старческому вуайеризму изжитой культуры ("старое" насилие) может служить лишь одно — насилие "новое". Сегодняшний герой не играет в прятки с реальностью и не взрывает в мечтах буржуазный мир. Он запросто переходит от виртуального насилия к практическому и почти не замечает границы. "Новое наси­лие" парадоксальным образом лишено элемента жестокости — так же как «новая эротика» совсем не эротична. Она снова становится таковой лишь благодаря визуальному насилию, которое и замыкает порочный круг.