Такой вот был сон. Проснулся я с ощу­щением полного благополучия и впервые взгля­нул на мир с оптимизмом. Все прояснилось. Все мое существо наполнилось эхом дядиных слов. Я отправился на кухню и начал есть. Я погло­щал все, что попадалось под руку. Кексы, хлеб-

70

цы, мюсли, мясо, фрукты. Шоколад, овощные консервы, вино, рыбу, сливки, макароны, кол­басу, пирожные — стоимость съеденного подо­шла к шестидесяти тысячам долларов. Если Бог везде, решил я, значит, Он в пище. Чем больше я съем, тем ближе я буду к Нему. Поддавшись дотоле неведомому мне религиозному порыву, я фанатично запихивал в себя все подряд. Шесть месяцев спустя я был уже праведником из праведников, с молитвой в сердце и с живо­том, выпиравшим за государственную границу. Как-то утром, в один прекрасный вторник я обнаружил, что нога мои оказались в Витебске, и, насколько мне известно, до сих пор там и на­ходятся. Я все ел и ел, расширялся и расши­рялся. Худеть, сужаться — величайшая глупость. Даже грех! Ведь, сбрасывая двадцать фунтов, дорогой читатель (полагаю, до моей комплек­ции вам далеко), мы, возможно, утрачиваем именно те клеточки жира, в которых заклю­чены наш дух, доброта, любовь и честь, или, как в случае с одним моим знакомым нало­говым инспектором, живот и бока просто обви­сают.

Знаю, что вы сейчас скажете. Вы скажете, что это противоречит всему —да-да, всему — что я проповедовал вначале. Я вдруг приписал бездушной плоти смысл! Ну и что? Разве наша жизнь не состоит из противоречий? Философия толстяка может меняться точно так же, как

71

сменяют друг друга времена года, как изменя­ется цвет волос, как меняется сама жизнь. Жизнь меняется. Жизнь — это жир, и смерть это жир. Понимаете? Жир — это всё! Пока вы не разжиреете, разумеется.

Помню, в 20-х...

Первый раз в Чикаго я побывал в двадцатых — приехал посмотреть бокс. Со мной был Эрнест Хемингуэй, и мы остановились с ним у Джека Демпси. Как раз тогда Хемингуэй и написал те два рассказа про боксеров, которые дерутся ради денег. Мы с Гертрудой Стайн были едино­душны в том, что эти два рассказа — ничего, но над ними еще работать и работать. Я все подна­чивал Хемингуэя насчет его будущего романа, мы много хохотали, развлекались, а потом наде­ли боксерские перчатки, и он сломал мне нос.

В ту зиму Алиса Токлас*, Пикассо и я сни­мали дачу на юге Франции. Я, помнится, сидел тогда над книгой, которой суждено было стать лучшим романом Америки, но так я сквозь нее и не продрался — уж больно там был мелкий шрифт.

* Алиса Токлас (1877—1967)— американская писа­тельница, написавшая несколько поваренных книг и том мемуаров, долгое время была секретарем Гертруды Стайн.

73

По вечерам мы с Гертрудой Стайн гонялись по местным лавчонкам за антиквариатом, и, по­мню, как-то я спросил ее совета — не стать ли мне писателем. В ее типичной, так очаровавшей нас манере говорить загадками, она сказала: «Нет!» Я понял это как «да» и на следующий день отплыл в Италию. Италия очень напомни­ла мне Чикаго, особенно Венеция, потому что в обоих городах — каналы, а улицы забиты ста­туями и соборами величайших мастеров Воз­рождения.