Уже в самом конце войны меня вызвали в бункер Гитлера. Армии союзников приближа­лись к Берлину, и Гитлер чувствовал, что если русские придут первыми, ему придется обрить­ся наголо, если же первыми окажутся аме­риканцы, то достаточно будет просто слегка подровнять волосы. Вокруг все нервничали и переругивались. В самый разгар общей ссоры Борманн вдруг захотел побриться, и я пообещал выкроить для него местечко в моем графике. Фюрер все больше мрачнел, замыкался в себе. По временам он заговаривал о том, чтобы устро­ить себе пробор от уха до уха, или о том, что,

37

ускорив создание электрической бритвы, он сможет переломить ход войны в пользу Герма­нии. «Мы будем тратить на бритье не больше нескольких секунд, не так ли, Шмид?» — бор­мотал он. Упоминал он и о других безумных планах, а однажды заявил, что подумывает когда-нибудь не просто постричься, но сделать красивую прическу. Со всегдашним его стрем­лением к монументальности, Гитлер клялся, что рано или поздно соорудит на своей голове такой «помпадур», от которого «содрогнется мир, и для укладки которого потребуется по­четный караул». На прощание мы обменялись рукопожатиями и я в последний раз подровнял ему волосы. Фюрер дал мне пфенниг на чай. «С радостью дал бы больше,— сказал он,— но после того, как союзники завладели Европой, я несколько стеснен в средствах».

Моя философия

Поводом к созданию моей собственной фило­софской системы явилось следующее событие: жена, зазвав меня на кухню попробовать впер­вые приготовленное ею суфле, случайно уро­нила чайную ложку последнего мне на ногу, переломав несколько мелких костей стопы. Пришлось собрать консилиум, доктора изучили рентгеновские снимки и велели мне пролежать месяц в постели. В процессе выздоровления я обратился к трудам самых заумных мыслите­лей Западного мира — стопку их книг я давно держал наготове как раз для такого случая. Презрев хронологический порядок, я начал с Кьеркегора и Сартра, а затем переключился на Спинозу, Юма, Кафку и Камю. Поначалу я опасался, что чтение окажется скучным, но нет, напротив, меня зачаровала бойкость, с ко­торой эти великие умы расправляются с пробле­мами морали, искусства, этики, жизни и смер­ти. Помню мою реакцию на типичное по своей

39

прозрачности замечание Кьеркегора: «Отноше­ние, которое соотносит себя со своей собствен­ной сущностью (то есть с собой), должно либо образовываться собою самим, либо образовы­ваться другим отношением». Эта концепция едва не довела меня до слез. Господи, поду­мал я, какой же он умный! (Сам-то я из тех людей, которые с великим скрипом сооружают от силы два осмысленных предложения на тему «Что я видел в зоопарке».) Правда, я ничего в приведенном замечании не понял, ну да лад­но, лишь бы Кьеркегору было хорошо. Внезап­но обретя уверенность, что я просто создан для занятий метафизикой, я взялся за перо и при­нялся набрасывать первые из моих собственных рассуждений. Работа шла ходко, и всего за два вечера — с перерывами на сон и на попытки загнать два стальных шарика в глаза жестяного медведя — я завершил философский труд, кото­рый, надеюсь, будет обнародован только после моей смерти или в 3000 году (в зависимости от того, что наступит раньше) и который, как я смиренно ожидаю, заслужит мне почетное место в ряду авторитетнейших в истории чело­вечества мыслителей.  Ниже приводится не­сколько примеров того, что образует интеллек­туальное сокровище, которое я оставляю после­дующим поколениям — или уборщице, если она появится первой.