В тот месяц мы отправились в мастерскую Пикассо в Арле, который тогда назывался то ли Руан, то ли Цюрих. Потом французы переиме­новали его — в 1589 году, при Людовике Вред­ном. (Этот Людовик — тот самый король-бас­тард шестнадцатого века, который гадостей на­делал всем.) Пикассо тогда как раз начинал то, что потом получило известность как его «голу­бой период», но мы с Гертрудой Стайн позвали его пить кофе, и вышло, что он начал его на десять минут позже. Продолжался этот период четыре года, так что те десять минут, и правда, большой роли не сыграли.

Ростом Пикассо был невелик, и походка у него была презабавная: одну ногу он перено­сил и ставил впереди другой, пока не получится то, что он называл «шаг». Мы без конца смея­лись его милым выраженьицам, но к концу тридцатых, когда фашизм набрал силу, смешно­го поубавилось. Мы с Гертрудой Стайн изучали

74

новые работы Пикассо очень тщательно, и Герт­руда Стайн была непреклонна в том, что «ис­кусство, любое искусство — это способ что-ни­будь выразить». Пикассо не соглашался и гово­рил: «Оставьте меня в покое. Я ем». Что касается меня, то я чувствовал, что прав Пикас­со. Он в самом деле в это время ел.

Как непохожа была мастерская Пикассо на мастерскую Матисса! У Пикассо там был бед­лам, а Матисс содержал все в образцовом порядке. (Это может показаться странным, но справедливо и обратное утверждение.) В тот сентябрь Матиссу заказали написать фреску, но у него заболела жена, и фреска осталась нена­писанной. В результате стену заклеили обоями. Я так хорошо все помню, потому что это было как раз накануне той зимы, когда все мы жили на той дешевой квартирке в северной Швейца­рии. Там еще то вдруг начинался дождь, то вдруг так же неожиданно переставал.

Хуан Грис, испанский кубист, упросил однажды Алису Токлас позировать ему для натюрморта и, с типичным для него абстракт­ным восприятием объекта, принялся разбивать ее лицо и тело на основные геометрические составляющие, пока не подоспела полиция и его не уволокли. Родом Грис был из испанской глубинки, и Гертруда Стайн говаривала, что только настоящий испанец может держать себя как он — то есть говорить по-испански

75

и изредка навещать в Испании семью. Это был замечательный человек.

Помню, однажды вечером мы сидели в ве­селом заведении на юге Франции, удобно поло­жив ноги на стойку бара на севере Франции, и Гертруда Стайн вдруг сказала: «Что-то меня тошнит». Пикассо решил, что это очень забав­но, а мы с Матиссом решили, что это намек и нам пора удирать в Африку. Семь недель спу­стя, в Кении, встречаем Хемингуэя. Бронзово-лицый и бородатый, он начинал тогда выраба­тывать этот свой знаменитый стиль — про глаза и губы. Здесь, на неисследованном черном кон­тиненте, Хемингуэй тысячу раз бестрепетно встречал обветренные губы.