— Что поделываешь, Эрнест? — поинтере­совался я. Он тут же пустился разглагольство­вать про приключения и смерть, как это только он умеет, и когда я проснулся, он уже разбил палатку и уселся у огромного костра готовить на всех изысканные закуски. Я его все подначивал насчет его новой бороды, мы хохотали и поса­сывали коньяк, а потом надели боксерские пер­чатки и он сломал мне нос.

В том году я второй раз побывал в Париже: приехал повидаться с тонким, нервным евро­пейским композитором с орлиным профилем и поразительно быстрыми глазами. Этот компо­зитор стал потом Игорем Стравинским, а по­зднее его лучшим другом. Я остановился у Ман Рея, а Стинг Рей и Сальвадор Дали приходили

76

иногда ко мне обедать. Дали решил устроить персональную выставку, и успех пришел колос­сальный—как раз когда какая-то одинокая персона там все же появилась. Это была весе­лая, чудесная французская зима.

Помню, однажды вечером Скотт Фицдже-ральд с женой возвращались с новогодней вече­ринки. Было это в апреле. Последние три месяца они кроме шампанского ничего в рот не брали, а за неделю до того, оба в вечерних костюмах, презрев опасность, своротили свой лимузин в океан со скалы в девяносто футов высотой. Что-то такое было в этих Фицджеральдах: для них существовали только истинные ценности. Удивительно скромные люди. По­мню, как они были польщены, когда Грант Вуд предложил им позировать для его «Американ­ской готики» *. Зельда потом мне рассказывала, что, пока они позировали, Скотт то и дело ро­нял вилы.

В течение следующих нескольких лет мы со Скоттом все более сближались, и большин­ство наших друзей считает, что прототипом героя его последнего романа был я и что вся моя жизнь — слепок предыдущего его романа. В конце концов я и в самом деле, под влиянием этого выдуманного персонажа, слегка подтянулся.

Скотту ужасно не хватало самодисципли­ны, и — хоть мы и обожали Зельду — мы все

* Грант Вуд (1892—1942) — известный американский художник. На его картине «Американская готика» (1930) изображена чета фермеров.

77

сходились на том, что на его работу она повлия­ла отрицательно, снизив его продуктивность от одного романа в год до нескольких случайных рецептов рыбных блюд и сборника запятых.

Наконец, в 1929 году мы все поехали в Испа­нию, где Хемингуэй познакомил меня с Манолете. Манолете был чувствителен почти как женщина. Ходил он в обтягивающем трико тореадора, а случалось, и в велосипедных трусах. Манолете был великий, величайший артист. Если бы он не дрался с быками, с его изворот­ливостью он мог бы стать бухгалтером с миро­вым именем.

Мы прекрасно провели в Испании тот год. Мы путешествовали, писали. А Хемингуэй брал меня с собой на ловлю тунца. Я поймал четыре консервные банки, мы смеялись, и Алиса Токлас спрашивала меня, уж не влюблен ли я в Гертруду Стайн — ведь я ей посвятил книгу стихов, хоть они и были Томаса Элиота. Я ска­зал, что да, я люблю ее, но толку с этого мало: она слишком умна для меня. Алиса Токлас согласилась, и тогда мы надели боксерские пер­чатки и Гертруда Стайн сломала мне нос.