Когда мы начали во второй раз работать над «Пляской смерти», у Андерса Эка была твердо установлена лейкемия. Невыносимые боли облегчались с помощью сильнодействую­щих препаратов. Каждое движение причиняло ему страдания, кульминацию драмы — танец с саблей — он сыграть не мог, и мы отодвинули работу над этим эпизодом на будущее, по­скольку врач дал неопределенное обещание, что боли посте­пенно, по мере лечения, отступят. Репетиции проходили нео­бычно, время тянулось медленно. Все мы сознавали безнадежность этой затеи, но мне, по вполне понятным причи­нам, хотелось, чтобы Лидере Эк сам отказался от роли. Он это­го не делал.

Мы работали с ним бок о бок с начала 40-х годов, ругались и оскорбляли друг друга, мирились, опять ссорились, в гневе

162

расходились, раскаивались с вновь начинали сначала. «Пляс­ка смерти» должна была стать венцом нашей совместной рабо­ты, в которой принимали участие актеры высшей пробы: Мар­гарет Круук и Ян-Улоф Страндберг.

Со смешанным чувством неприязни и грусти наблюдал я, как Андерс Эк вкладывал свой собственный страх смерти в ус­та Капитана, полностью отождествляя себя с этим персона­жем. Слова Стриндберга, рисующие образ жалкого, немного смешного ипохондрика, превращались в толковании Андерса Эка в стоически сдерживаемый и все-таки прорывающийся ужас самурая. Это было кошмарно, непристойно, безнадежно, театр оборачивался клоунадой.

Как-то утром мне передали просьбу Андерса Эка зайти к нему в уборную. Он сидел, положив руки на гримерный сто­лик. На лицо, серое от бессонницы и боли, падал резкий свет осеннего дня. Андерс заявил, что складывает оружие, что по­стоянное потребление болеутоляющих таблеток отрицательно сказалось на его способности здраво мыслить, но теперь он по­нял, что использовал собственный страх смерти для воплоще­ния сходных ощущений Капитана. И печально упрекнул меня за мое молчание.

Мы с актерами собрались в помещении «Синематографа» на последнем этаже старинного особняка в глубине двора. Предстояло вместе пройти сценарий «Осенней сонаты». Ин­грид Бергман читала свою роль громовым голосом, подкреп­ляя ее мимикой и жестами, — все определено и отработано пе­ред зеркалом. Все были в шоке, у меня разболелась голова, а помощник режиссера вышла на лестницу и зарыдала от ужаса: с 30-х годов никто из нас не слышал таких фальшивых инто­наций. «Кинозвезда» самостоятельно сделала кое-какие купю­ры и отказывалась произносить неприличные слова.

Она заявила, что сюжет довольно скучный, поэтому его надо бы оживить какими-нибудь шутками: «Почему это ты становишься такой занудой, Ингмар, когда пишешь? В жизни ты бываешь по-настоящему забавным». Прослушала прелю­дию Шопена — кульминацию первой части фильма, сначала ее играет дочь, а потом мать: «Господи, помилуй, неужто этакую скучищу будут играть два раза? Ингмар, ты ненормальный, публика уснет, нашел бы что-нибудь красивое и покороче, это будет так тоскливо, я вся иззеваюсь».