Со строго профессиональной точки
зрения годы моего пребывания на посту директора театра прошли впустую. Я не
развивался, не успевал подумать и хватался за испытанные решения. Когда я в
половине одиннадцатого появлялся на сцене, голова была забита неотложными
театральными делами. После репетиции меня ждали разговоры и заседания,
тянувшиеся до позднего вечера. «Гедда Габлер» Ибсена была,
по-моему, единственной постановкой, принесшей мне удовлетворение. Все
остальное — лишь поделки на скорую руку, лоскутное одеяло. За «Гедду» я взялся,
вообще-то, потому, что Гертруда Фрид, одна из многих гениальных актрис шведского
театра, осталась осенью без крупной роли. С известной долей отвращения принялся
я работать над пьесой и обнаружил за маской натужно-блистательного
архитектора лицо поэта. Увидел, как запутался Ибсен в своих интерьерах,
своих объяснениях, искусно, но педантично выстроенных сценах, в своих репликах
под занавес, своих ариях и дуэтах. Но за всем этим внешним
нагромождением скрывалась одержимость саморазоблачения, бездонность
которой превосходила стриндберговскую. К концу первого сезона дали о
себе знать неудачи. Премьера «Трех ножей из Вэй» Харри Мартинсона,
приуроченная к какому-то непонятному фестивалю в Стокгольме, обернулась
сокрушительным провалом. Вскоре состоялась премьера моей комедии «Не говоря уж
обо всех этих женщинах» и тоже потерпела убедительное и вполне заслуженное
фиаско. Лето стояло жаркое, но ни у меня,
ни у моей жены не было ни времени, ни желания подыскать какую-нибудь дачу.
Мы 172 жили в Юрсхольме, парализованные
тяжелой, предгрозовой жарой и собственным дурным настроением. В дневнике, который я вел
довольно нерегулярно, появилась запись: «Жизнь обладает той ценностью,
которую ты сам в нее вкладываешь», — мысль, безусловно, не отличающаяся
оригинальностью, но для меня настолько захватывающе новая, что я не смог ее
воплотить. У моего постоянного помощника
Тима лето выдалось нелегкое. Раньше он входил в балетную труппу Городского
театра Мальме, но из-за малого роста крупных партий не получал, хотя
танцором был способным. В сорок два года он вышел на пенсию, и я взял его к себе
помощником. Международное признание осложнило мою жизнь. Кому-то нужно было
отвечать по телефону, писать письма, кто-то должен был заниматься выплатами и
бухгалтерией, организационными вопросами, кто-то должен был взвалить на себя
обязанность стать моей правой рукой. Тим, опрятный, с высоким лбом,
крашеными волосами, узким
благородным носом, широко распахнутыми детскими синими глазами, бледной
узкой полоской вместо рта, но без горьких складок, был человеком услужливым,
приятным, за словом в карман не лез, одержим театром и ненавидел
посредственность. |