С тихой радостью я наблюдал, как этот небольшой челове­чек гонял Бьёркера по сцене — не один, не два раза, а тридцать. Наша великая певица-альт, прелестная черноволосая Гертру­да Польсон-Веттерген, влюбившись без памяти, пела как ни­когда раньше. Эйнару Бейрону ежедневно доставались оскор­бления — заслуженно. Медленно, но верно решительные меры делали свое дело, и из злобного провинциального премьера рождался — нет, не певец (чудеса тоже не беспредельны), но хороший актер. Быстро разобравшись, что хор хоть и превос­ходен, но плохо обучен, Добровейн начал работать с ним — любовно и с величайшим тщанием. Лучшие свои часы он про­водил с хором.

Мне удалось пару раз поговорить с Добровейном, и хотя мой пиетет и языковой барьер сильно затрудняли общение, кое-что все-таки я понял. Он сказал, что боится «Волшебной флейты» — как ее сценического воплощения, так и музыкаль­ного. Жаловался на глубокомысленные, перегруженные деко­рации художников: сцена, на которой состоялось самое первое представление, не могла быть большой, представьте себе толь­ко Тамино и три двери — ведь музыка указывает количество шагов от двери до двери, сцены меняли просто и быстро, толь­ко задники и кулисы, без пауз на возведение новых декораций. «Волшебная флейта» родилась в интимном деревянном теат­рике с самым элементарным оборудованием и фантастической

191

акустикой. Хор поет пианиссимо за сценой: «Pamina lebt noch»*. Добровейн мечтал о молодых певцах, молодых виртуо­зах. Большие арии — медальонная ария, ария до минор, коло­ратуры Королевы Ночи — обычно исполнялись чересчур за­мшелыми «шишками». Молодой огонь, молодая страсть, молодая резвость — иначе получится нелепо, совсем нелепо.

В фильме «Час волка» я попытался изобразить сцену, за­тронувшую меня глубже всего: Тамино — один у дворца. Тем­но, он охвачен сомнением и отчаянием, кричит: «О, темная ночь! Когда ты исчезнешь? Когда обрету я свет в этой мгле?» Хор отвечает пианиссимо из храма: «Скоро, скоро или никог­да!» Тамино: «Скоро? Скоро? Или никогда. О вы, таинствен­ные создания, дайте мне ответ — жива ли еще Памина?» Хор отвечает издалека: «Памина, Памина еще жива!»

В этих двенадцати тактах содержатся два вопроса — у по­следней черты жизни — и два ответа. Когда Моцарт писал опе­ру, он был уже болен, его коснулось дыхание смерти. В миг не­терпеливого отчаяния он восклицает: «О темная ночь! Когда ты исчезнешь? Когда обрету я свет в этой мгле?» Хор отвеча­ет двусмысленно: «Скоро, скоро или никогда». Смертельно больной Моцарт посылает вопрос в темноту. Из этой темноты он сам отвечает на свой вопрос — или получает ответ?