«Вакханки» свидетельствуют о мужестве разбивать ли­тейные формы.

* * *

Во вторник 27 декабря 1983 года Стокгольм погрузился во мрак. Мы репетировали «Короля Лира» в большом красивом зале на верхнем этаже Драматена — шестьдесят душ: актеры, статисты, помощники.

Сумасшедший король стоит посреди сцены в окружении всяческого сброда и утверждает, что жизнь — это арена для ду­раков. Гаснет свет, все смеются, поднимают жалюзи, подгоня­емый ветром, оседает на окнах мокрый снег. Налитый свин­цом дневной свет нерешительно проникает в репетиционный зал. По местному телефону кто-то сообщает, что театр, весь квартал, может, даже весь город погрузился в темноту.

Я предлагаю немного подождать, в большом городе пере­бои с электричеством не могут продолжаться долго. Мы расса-

225

живаемся — кто на стулья, кто на пол, — тихо беседуем. Неис­правимые курильщики выходят в фойе, но тут же возвраща­ются — там царит египетская тьма.

Идут минуты, сереет лишенный тени свет за окном, ко­роль стоит в сторонке, все еще одетый в широкую черную ман­тию и увенчанный растрепанным цветочным венком, когда-то, наверное, принадлежавшим Офелии, Анне или Сганарелю. Губы его шевелятся, рука отбивает такт, глаза закрыты. Глос­тер, сдвинув кровавую повязку с выколотых глаз, чуть заика­ясь, уверяет, будто он мастерски готовит жареную салаку. Не­сколько хорошеньких статисток, собравшись в углу, слушают Олбани, выряженного в спортивный костюм, сапоги и при ме­че. Время от времени они благодарно смеются, правда приглу­шенно, поскольку в комнате — приглушенное, но не без прият­ности настроение.

Эдгар, наш уполномоченный по технике безопасности, на­стаивает на необходимости обнести площадку загородкой. Сняв очки, он с жаром что-то объясняет помрежу, тот записы­вает. Честнейший Кент вытянулся на полу во всю длину — на­чинается радикулит или еще какая-нибудь дрянь. Прелестная Корделия, найдя стеариновую свечу, отправляется через тем­ный холл в уборную и покурить — две непреходящие назойли­вые потребности.

Прошло полчаса, метель усиливается, дальние углы зала утонули во мгле. В центре, сгрудившись вокруг пяти горящих свечей, поют мадригал дирижер и наш хор — музыкально ода­ренные мальчики и девочки с хорошими голосами.

Мы замолкаем и прислушиваемся: нежно льются голоса, гудит метель. Неработающее уличное освещение не может рассеять все быстрее исчезающий, неуверенный, умирающий дневной свет. Песня проникает в душу, лица почти неразличи­мы. Время остановилось, сейчас мы в глубине того мира, кото­рый существует постоянно, совсем рядом. Только и нужно что мадригал, метель и погасший город, чтобы оказаться в хорошо знакомом и все-таки кажущемся недоступным пространстве. В своей профессиональной жизни мы ежедневно играем со временем: растягиваем его, укорачиваем, уничтожаем. Это происходит естественно, мы не задумываемся над этим фено­меном. Время — хрупкая, внешняя конструкция, и сейчас оно исчезло совсем.