знают.

Много лет тому назад я видел, как один мой друг стоял в углу за кулисами, одетый и загримированный. Нижняя губа была сжевана до крови, кровь стекала тоненькой струйкой по подбородку, в уголке рта выступила пена. Он тряс головой — не выйду, не выйду. И вышел.

Генеральная репетиция — вечером 24 апреля. Днем у нас сбор труппы, посвященный «Гамлету». За столом множество народу составляет план работы над спектаклем, премьера ко­торого состоится 19 декабря. Я рассказываю им свой замысел: пустая сцена, возможно, два стула, но не уверен. Неподвиж­ный свет, никаких цветных светофильтров, никакого искусст­венного настроения. К полу, в непосредственной близости к зрителям, приварен круг радиусом 5 метров. На нем и разыг­рывается действие. Фортинбрас со своими людьми ломает дверь в задней стене сцены, выходящей на Альмлёфсгатан, ве­тер задувает на сцену снег, трупы сбрасывают в могилу Офе­лии, Гамлету воздают почести в презрительно-формальных выражениях, Горацио убивают из-за угла.

В глубине души я взбешен и испытываю желание отка­заться от постановки. Несколько месяцев назад я попросил на роль Могильщика Ингвара Чельсона. Сам Чельсон ответил согласием. А потом за моей спиной он берет — или ему дают — роль побольше в другом спектакле. Другой, совсем юный ак­тер, у которого еще молоко на губах не обсохло, заявляет, что собирается взять длительный отпуск по уходу за новорожден­ным ребенком. Третьего у меня забрали по ультимативному требованию приглашенного режиссера. Бесхребетный, но ода­ренный парнишка не хочет играть Гильденстерна. Молодым, делающим карьеру актерам ненавистна мысль о том, что им придется стоять на сцене рядом с Гамлетом — их ровесником, а то и еще моложе. У них начинаются конвульсии, психосома­тические расстройства, они даже вспоминают о своих ново­рожденных сыновьях. Да и, кроме того, быть в дружеских от­ношениях с Бергманом уже не так важно, он ведь перестал

снимать фильмы.

В то же время я все понимаю, ну разумеется, я все прекрас­но понимаю, я вообще понятливый: для артиста своя рубашка ближе к телу, он изворачивается и лавирует, размышляет и взвешивает. Я все понимаю и тем не менее взбешен. Помню,

47

как Альф Шёберг* собирался меня вздуть, когда я переманил Маргарету Бюстрём из его спектакля «Альцест». Ситуация аналогичная. На похоронах Шёберга член правления театра повернулся к одному актеру, представлявшему труппу, и ска­зал: «Поздравляю, теперь у вас в Драматене одной режиссер­ской проблемой меньше». Помню, как мне пришлось уволить Улофа Муландера. Дай мне, Господи, благоразумия уйти во­время. Когда наступит это «вовремя»? Может, уже наступило?