отнимающие у мысли
ее субстанцию'. Мысль уносится экстериор-ностью «верования»
за пределы какой бы то ни было интериорности знания. Может быть, Пазолини таким
образом доказывал, что он не перестал быть католиком? А может, наоборот,
утверждал, что он -радикальный атеист?
Впрочем, разве не оторвал он, подобно Ницше, верования от всякой веры, чтобы
вернуть их строгой мысли? Если проблема определяется внешней точкой, то тем более понятными становятся два смысла, которыми может наделяться план-эпизод: глубина (Уэллс, Мидзогути) и плоскостность (Дрейер и зачастую Куросава). Это подобно вершине конуса: когда в ней находится взгляд, мы оказываемся перед плоскими проекциями или чистыми контурами, подчиняющими себе свет; но когда в ней находится сам источник света, мы видим объемы, рельефы, светотень, выпуклости и вогнутости, подчиняющие себе точку зрения в наезде камеры сверху или снизу. Как раз в этом смысле затененные участки у Уэллса противостоят фронтальной перспективе Дрейера (даже если Дрейеру в «Гертруде», как
и Ромеру в «Парсифале», удалось придать кривизну уплощенному пространству). Но
общей для обоих случаев является позиция некоего внешнего как инстанция, создающая проблему: глубина образа у Уэллса стала чисто оптической, а у Дрейера центр
плоского образа перешел в чистую точку зрения. В обоих случаях «фокализация»
вышла за пределы образа. И нарушенным
оказалось сенсомоторное пространство, обладавшее
собственными фокусами и вычерчивавшее между ними пути и препятствия2. Проблема не является препятствием.
Когда Куросава берется за метод
Достоевского, он показывает нам персонажей, непрестанно ищущих, каковы данные «проблемы» еще более глубокой, 1 Тема Внешнего и его
отношений с мыслью является одной из наиболее постоян 2 Взяв за основу литературоведческую концепцию «фокализации», чьим
автором |