Вот ответ на недоумение Европы: она готова принять эстетический беспредел Кустурицы, но в то же время не по­нимает и боится того радостного садизма и неиссякающей потенции (все те же "витальность", "брутальность" и "народ­ность"), которые кажутся привлекательными на экране, но гораздо менее симпатичными в свете нескончаемой бал­канской войны. Эта война не кончается в фильме в течение полувека. Не кончается и подполье: сначала населенное серб­скими партизанами, потом — оболваненными жителями "соцлагеря", которых коррумпированные титовские функ­ционеры убеждают, что якобы вторая мировая все еще продолжается. Когда же пленники вырываются на волю, оказывается, что война на Балканах действительно идет.

"Подпольем" Кустурица определил Балканам место, ко­торое раньше занимала Россия — место больного подсоз­нания Европы. Определение Кустурицы как "неоварвара", вбрызнувшего свежую кровь в дряхлые жилы кинемато­графа, или как "культурного героя", витального предста­вителя этнических меньшинств, после "Подполья" перестало быть актуальным. Сняв этот величественный в своей дисгар­монии фильм, Кустурица стал классиком глобального боль­шого европейского стиля в его новом, постмодернистском варианте. Боснийский вундеркинд, едва перейдя сорокалет­ний рубеж, вошел в обойму кинематографических масто­донтов и священных чудовищ.

Решив совсем бросить кино, Кустурица затеял неболь­шой проект для немецкого телевидения о цыганской музыке под названием "Музыка-акробатика". Из этой затеи и вырос в конце концов фильм "Черная кошка, белый кот". И режис­сер стал делать его так, как будто бы вообще раньше не снимал, — как в первый раз. Вместе с тем он не скрывал того, что бежит из отвратного мира политики в утопию счастья, в хорошо знакомое "время цыган". На вопрос, почему он обращается к одним и тем же темам, Кустурица отвечает, что точно так же можно спросить Дэвида Хокни, почему тот все время рисует бассейны.

"Черная кошка, белый кот" рассказывает вечную исто­рию на тему "любовь и деньги", но показывает конфликт сквозь призму специфичной цыганской этики. На первый взгляд, персонажи фильма вульгарны, а его юмор довольно циничен. Но очень скоро, входя в этот мир, начинаешь ощущать себя во власти неотразимо мощной мифологии. Это фильм о людях, которые никогда не умирают, ибо цы­гане с их культом свободы вечны.

Мнимые трупы двух цыганских крестных отцов лежат замороженные на чердаке, внизу гремит свадьба, перехо­дящая в стрельбу, крыша рушится, и свинья поедает об­шивку "трабанта". Таков образ фильма и таков образ об­щины, страны, мира, мифа, которые строит на экране Кусту­рица. И цыганским богачам, и босякам присуще редкое внутреннее благородство. Своим фильмом Кустурица выдает этому народу лицензию на аристократизм.